Ангел с белым крылом и с крылом помраченным

Вечер осенний, о Господи, сколько тоски натекло,
за калитку не выйти,
земля налилась и хлюпает, хлюпает,
яблоки плавают в луже,
а яблони бьет колотун, - уж топится печь, да согреться не можем,
так сыро, так зябко...

Ангел с белым крылом и с крылом помраченным играет на лютне,
обидой соленые губы дрожат и воспаленные веки соленые,
однако - смиренье и кротость,
поникшей главы сияет стожок золотистый.

Коптит на кленовом столе керосинная лампа.
Две чашки, два пряника, хлеб бородинский, "Ахейская Греция",
банка китайской тушенки, Четьи Минеи, будильник, Гораций:
"Был бы лишь книг хороший запас да в житнице хлеба на год, -
не жить на авось, не висеть меж надеждой и страхом".

Да как же, любезный Гораций, нам не висеть
меж надеждой и страхом?..
А волны свободно плавающей тревоги?
А переживанья стихийного тела?
А способность любить прекрасное
самым постыдным образом?..

- Прости, - говорит мой ангел, щекой прислоняясь к лютне, -
у меня отвращенье к жизни. Не ко всей. Лишь к моей единственной.
Упасая тебя от скорби, я так долго терпел эту пытку,
что воля моя истлела... Пусть мои прекратятся чувства.
Знаешь, я так устроен, что все мои чувства -
поток непрерывный видений, созвучий, картин,
раскаленно вонзаемых в мозг - наподобие терний.
Сделай меня инаким, не то я кончусь... -
Руки мои струятся, - и ангел спит, вздрагивая, как в лоне.
Веки мои струятся, губы мои струятся. Я ему навеваю:
- Мой ангел, прекрасный ликом, Богом хранимый ангел,
да отвратятся страхи, мраки твои, тревоги,
да отпадут терзанья, порча и преткновенья,
да отворятся светы, да утолятся жажды
всякого жизнеспособия, всякого жизнедействия,
да восприимешь сияние Божьего благолепия,
всеобъятного милосердия. Да пребудут с тобою
Вера, Надежда, Любовь и София, сама себя создающая
и всё - из себя самой.

Ложусь на дощатый пол, распластываюсь, удлиняюсь до
бесконечности,
до - сквозь рощу ночную, где плещутся ветер и дождь.
О, иудейско-славянское таинство, наподобие терний,
пригвождающих нас к провороту видений, картин и созвучий
обыденной жизни, где, вечно смешон и унижен,
висишь меж надеждой и страхом.

1989