Чуть-чуть

На той коммунальной кухне, где было мне лет восемь
или полдевятого, стояла кирпично-чугунная печка, топи-
лась она углем и дровами, у печки было четыре диска, на
которых двадцать пять человек варили еду в кастрюлях,
жарили на сковородках, тушили в ее в казанах, кипятили
огромные медные чайники, всякие пекли пироги — ква-
дратные, круглые, длинные и короткие. Площадь кухни
была метров десять, по сорок сантиметров на каждого, там
же был рукомойник один на всех, топоры для дров, лопата
для угля, две кочерги, которыми в дни праздников и поми-
нок дрались иногда по пьянке. Не все, конечно, а только
некоторые, особенно женщины, они почему-то чаще муж-
чин.
Окно этой кухни упиралось в глухую кирпичную
стену соседнего дома. Стена была страшного цвета —
как внутренность адской пещеры, где на каждом шагу
разверзается гиблое место, пропасть и прорва. Из окон
всех пяти этажей в ту прорву летели селедочные хребты
и хвосты, пустые консервные банки, осколки битой
посуды, гнилые отбросы, окурки, лохмотья, помоечный
мусор. Для этого только и открывались мутные окна
в стене, потому что не шел никакой в них воздух оттуда,
кроме отравы.
Сорок лет истекло, а все же оно мне изредка снится
к перемене погоды, снится это окно и мой детский ужас,
что весь тот мусор и падаль, карабкаясь друг на друга,
выдавливают стекло и всех жильцов погребают зажи-
во, — бронхоспазмы, легочная обструкция… Иные
люди, с которыми сводит судьба, проясняются в этом
оконном сне таинственным образом, беззвучной под-
сказкой — еще до того, как паршивые их поступки про-
ясняются в яви в должное время. Мелькают они в этом
сне и в этом окне, мелькают, чуть-чуть, едва-едва. Но
речь не о том. А о младшем брате нашей соседки Кар-
мен, высокой и сильной казанской красавицы.
Он был настоящий вор. Он где-то, не знаю где, воро-
вал мешками недоделанные какие-то шкуры, ловко
и очень художественно их перекрашивал под лису, под
бобра и енота, под тигра и леопарда. Исключительно по
воскресеньям, когда впритирку народ на толкучке, он
сбывал свою красочную пушнину, не скрывая, что это —
подделка, и прямо оттуда мчался на поезд, половину той
выручки сунув многодетной и вдовой сестре Кармен,
которая стояла там на атасе, стерегла его от облавы.
Месяца через три он тихонечко вдруг появлялся, обо-
дранный, тощий, голодный. Как зверек, забивался
в теплый угол на кухне и жадно хлебал «капустняк» из
оловянной миски. Вместе с ним проникали в квартиру
три-четыре мешка, из которых воняло мочой, как поло-
жено шкурам, над которыми он художественно трудил-
ся.
Он ходил всегда, озираясь чуть-чуть. Озираясь, мылся
под краном, когда провели воду и рукомойник выброси-
ли. Чуть-чуть озираясь, чесал свою гриву гребенкой.
Спал на подстилке у печки на кухне, чуть-чуть озираясь.
Глаза его не совсем закрывались во сне и были чуть-
чуть здесь, а чуть-чуть там. Однажды, чуть-чуть озира-
ясь, он выдолбил на кухне в стене малюсенькую себе
комнатенку, такой сундучок, холодный и темный, где
сперва помещался один человек с электроплиткой
и лампочкой в потолке.
Но потом вдруг ему открылось, что, если долбить
дальше, комнатенка распространяется вглубь, за счет
замурованной кладовки в соседней квартире, — что он
и сделал, упорно долбя и затем поселясь основательно,
с топчаном и столом, с двумя просторными табуретками
и даже с комодом, на котором стоял сворованный
каким-то невероятным образом телевизор с линзой,
в которую наливали тогда воду для получения хорошей
видимости. Только редкие богачи покупали в те времена
телевизоры, это была несусветная роскошь. Человек по
тридцать набивалось в его безоконную, беззаконную
жилплощадь, чтобы смотреть в эту невидаль с водяной
линзой, — и тогда он сиял весь от счастья, чуть-чуть ози-
раясь.
Была у него чахотка, повсеместная в те времена,
и были у него в двух разных городах две овдовевших
сестры, чьи молодые мужья пали смертью храбрых на
фронте, а у каждой — по четверо-пятеро ребятишек.
И всех он кормил, одевал чуть-чуть, обувал кое-как
своей опасной профессией, преступная тайна которой
завораживала меня чуть-чуть в те яркие детские годы.
Он был безупречно честен в быту. Если что-нибудь
брал в долг — стакан крупы, луковицу, кусок сахара или
кусочек мыла, — всегда возвращал вовремя и сполна.
Яблоками делился и хлебом. Никогда не пил и не дрался.
Но и ни с кем не точил балясы, от нечего делать не
вступал в разговор и никаких занятных бесед не поддер-
живал, избегал их чуть-чуть.
Однажды, чуть-чуть озираясь, он подарил мне альбом
для акварели, о котором я даже мечтать не могла, —
такой дорогой альбом!.. Он сиял на витрине универмага
и вдруг исчез!.. Сиял бы на той витрине еще сто лет,
такая ему цена была там написана, — и вдруг растворил-
ся бесследно.
Чуть-чуть заикаясь и сильно моргая, спросила я про-
давца:
— Тут был у вас альбом на витрине… можно ли
посмотреть, какая в этом альбоме бумага?
— Нельзя! Украли альбом! Из витрины украли, а сте-
кла все целые. И другого такого альбома у нас, девочка,
нет, — шопотом сказал продавец, чуть-чуть озираясь.
Итак, когда мне было лет восемь или полдевятого,
знала я лично самого настоящего вора, совсем его не
боялась и даже с благодарной детской любовью описы-
вала его в своем потайном дневнике, а тайник для моих
сочинений, сам не зная того, сделал вор, приподняв
доску деревянной ступеньки у входа.
Однажды январской ночью, когда в школе были
каникулы и поутру не сдергивали с меня одеяло, я сиде-
ла на кухне и читала старого «Идиота» с ятями, читала
при свечке, чтоб не жечь коммунальную лампочку
с электрическим счетчиком. В те времена не были ред-
костью дети, которые читали запоем, обожали старые
книги, проникая в их многотомную суть, как в замеча-
тельно страшную сказку, где страшные тайны взрослых.
Это было проникновение, более мощное и глубокое,
чем…
Внезапно по воздуху, словно дикая кошка, промчался
всклокоченный вор, одним рывком распахнул окно
и канул во тьму, в то гиблое место, в теснину между
домами, в пропасть и в прорву. И в ту же секунду страш-
но загрохотали в дверь кулаками и сапогами, рыча: —
Откройте! Милиция!
Сонные соседи в подштанниках посыпались в кори-
дор, все друг на друга шипели:
— Откройте! Откройте же! Откройте же, наконец!
И все мешали друг другу пробраться к двери и совер-
шить открытие.
Ни о каком укрывательстве вора ничуть не думая,
а просто от леденящего страха и зимней стужи, хлынув-
шей в оконную щель, которую вор оставил, естественно,
не закрыв за собой окно изнутри, я проворно защелкну-
ла раму окна на крюк. Но этого как раз в скандальной
толкучке никто не заметил.
Милиционеров было четверо, все с мороза румяные.
— Кармен, где твой братец? Где этот подлый ублю-
— А почем я знаю? Ищи!.. — сказала Кармен,
Он схватил меня за фланелевый ворот платья и под-
Один бросился сразу на кухню к тому окну, матерно уди-
вился, что оно изнутри заперто на крючок, распахнул
его и стал светить фонарем в ту пропасть и прорву.
док, вонючий гаденыш? Он с подельником валенки спер
со склада, пятнадцать пар! И семь электрических счет-
чиков, за охрану которых мы отвечаем! Где он, сука?
зевая. — Такая твоя работа.
— Чья эта свечка и книга? — спросил он грозно.
— Это — мое…
нял над Землей, как щенка: — Где он? Куда сиганул?
Говори, не то запру в допре!
Так сильно ворот врезался мне в горло, что я не могла
говорить, даже если бы захотела. Но я не хотела. Потому
что он меня мучил и унижал, держа на весу, и почти
вытряхивая из платья, и произнося эти жуткие звуки:
ЗАПРУ В ДОПРЕ, ЗАПРУВДОПРЕ, ЗАПРУВДОПРЕ!..
А когда, наконец, он вернул меня оттуда на Землю,
я была уже вовсе не тем ребенком, чуть-чуть другим, но
это «чуть-чуть» пропитало всю мою плоть, всю душу —
и там осталось навек.
— Если ты кого-нибудь или что-нибудь видела хотя
бы чуть-чуть, обязательно скажи, это поможет товари-
щам из милиции, — белыми губами произнесла мама,
поправляя чуть-чуть мои волосы и одежду. Ее дрожащий
нездешний голос и холодные, дрожащие, нездешние
руки напомнили мне страшную механическую куклу из
«Багдадского вора».
— Здесь никого не было. Я ничего такого не видела.
Я книгу читала.
Милиция учинила обыск в незаконно выдолбленной
комнатенке вора, но обыскивать там было нечего, все
как-то исчезло само собой. У Кармен перевернули посте-
ли, вспороли подушки, распотрошили комод и шкаф.
Ее дети смотрели на это спокойно. Никто не вопил,
не визжал, не плакал.
Когда все разошлись и затихли, Кармен принесла мне
на кухню кусок круглого хлеба и полила его подсолнеч-
ным маслом:
— Ешь! Чаю сейчас напьемся, готов кипяток. Хорошо
еще товару не было, только две шкурки. А из двух шку-
рок дело не сошьешь, — сказала она. — Сядет мой бра-
тец, сядет за те проклятые счетчики. И на кой они ему
были нужны?.. Валенки — вещь, утеплю своих да пле-
мянников, а где взяла — не докажешь, перекрашу. Но
счетчики, счетчики… Эх, дурак дураком, хоть бы в поез-
де его не сцапали.
Но его-таки сцапали в поезде. А умер он через полго-
Я не видала его мертвым. И поэтому я — единствен-
— Голодное воровство наказуемо, а сытое — нет или
да в тюремной больнице, на пересылке. Две сестры его
и куча племянников горевали отчаянно. И какое-то
время все они жили впроголодь. Между делом выясни-
лось, что был он им вовсе не кровный родственник,
а подкидыш. Младенцем лежал себе на Земле в одеялке
под окном их барака дощатого.
ный на Земле свидетель, что он просто однажды
январской ночью метнулся кошкой в окно и скрылся
в теснине между двумя домами, чтоб его не схватили за
шиворот и не трясли над Землей в подвешенном состоя-
нии, приговаривая: «Запру в допре, запрувдопре,
запрувдопре!..»
очень редко, потому что законы сочиняются сытыми, —
говорила Кармен, зевая. Такая была у нее болезнь серд-
ца, от которой зевают. И от этой болезни она начинала
вдруг говорить, как по книге. Особенно если выпьет. Это
явление часто встречается, но почему-то велено думать,
что по пьянке язык заплетается у всех подряд. Не у всех.
У некоторых — наоборот.
Чуть-чуть этот вор притворился живым, и время от
времени он чуть-чуть встречается мне на улице, куда-то
спешит, озираясь чуть-чуть, с каким-то котом в мешке,
исчезая внезапно в людском потоке, в подворотне, в тес-
нине между домами, чуть-чуть улыбаясь мне лично.
Тогда я сама себе говорю:
— Привет!

1985