Ножницы

Это была не лютая ненависть. Это была любовь без
взаимности.
Волчья их самоценность в их зверской психике рав-
нялась моей жизни, но только в одном с ними замкнутом
пространстве, которое в данном случае катилось по
рельсам пригородной железной дороги и звалось элек-
тричкой.
Окажись я в любом другом месте, а не в их поле зре-
Когда они завелись проиграть меня в карты, до моей
То же самое, но в другом пространстве, на сцене,
ния, тогда бы их волчья стая вовек не узнала бы, ни
сном, ни духом бы не учуяла, что я вообще физически
существую, — а любое существование можно физически
уничтожить, если оно физически того стоит. Чистая
физика, чисто физическое удовольствие и наслаждение.
остановки было еще три перегона. Нет-нет, я категори-
чески отказываюсь уестествлять похотливую жажду
деталей и описывать все эти волчьи морды, туловища,
ножи, телодвиженья, их волчью речь, волчьи позы, вол-
чьи оскалы и волчий обмен веществ.
в декорациях электрички, мчащейся по расписанию зре-
лища, было бы вовсе не тем же самым, поскольку значе-
ния вылупляются из яиц общего места, температура
которого зависит от физики случая.
Кстати о яйцах… Из-за них моя ноша физически была
тяжела — как чугун.
Книги, электроплитка, свекла, картошка, капуста,
яблоки, сыр, две банки консервов, мыла четыре куска,
детский горшок, и в нем на салфетке — белые яйца,
десять, боюсь их разбить, оттого и такая тяжесть.
Волчья стая глядит на меня в упор, а все остальные —
в окна. За окнами овцы щиплют вечерний луг и, как
заводные, автоматически кланяются траве, словно кто-
то из-под земли дергает их за нитки. Электричка летит
вперед, а заоконная физика превращается в зрелище,
которое с бешеной скоростью мчится в обратную сторо-
ну.
Те, кто меня проиграют и физически уничтожат, —
они съедят мои яйца и яблоки, а книги сдадут в магазин
на Арбате. Там я живу, и там их поймают, на моих слова-
рях есть мета, и потянется быстрый след. Мне кажется,
что сердце мое колотится слишком громко и всем это
слышно. Делаю вид, что это колотится электричка, коле-
са о рельсы колотятся, двери в тамбуре и мало ли что…
Гляжу на все хладнокровно, с невозмутимым спокой-
ствием, с полным отсутствием всякого здесь присут-
ствия, — меня вообще тут нет.
Те же самые волчьи внешности, внутренности,образ
речи — в магазине, в аптеке, на почте, да всюду, где не
катится этот кошмар на колесах.
И, пока он не катится, как-никак там-сям ты с ними
здороваешься, улыбаешься им, помогаешь по мере сил
и возможностей, кого-то спасаешь, но вдруг наступает
миг, когда одни тебя в карты проигрывают, а все другие
глядят в окно. Классика общего места, драматургия при-
нуждения к подлости, бездействующие лица и исполни-
тели, планетарная пьеса.
На остановке входят четыре пары, чуют паскудство
жизнеопасное, быстренько так садятся и так быстренько
отворачиваются, уставясь в окна, словно там уж кино
началось, на которое они опоздали.
С одной стороны — волки, с другой — овцы. С одной
стороны — ржанье, с другой — тишина гробовая. А я —
между ними. В узких кругах широко известные лично-
сти в карты проигрывают мою драгоценную жизнь,
единственную… И ножичками друг с другом меряют-
ся — у кого длинней.
Если я двинусь в другой вагон, к машинисту поближе,
там, быть может, милиция. Но тогда мне придется,
уходя, к ним повернуться спиной, а это — погибель. Они
только того и ждут, спина беззащитна, там нет лица.
Африканец в повязке набедренной не мерзнет в своих
краях, там везде у него — лицо, а на лице не носят одеж-
ду.
— То, чего ты боишься, — сказал мне когда-то Сол-
нечный Ветер, — случится не скоро. Если что — обра-
щайся!.. Ты знаешь как.
Солнечный Ветер, в данный миг я вижу тебя в Бом-
бее, на книге твоей нарисован ботинок в клетке для
птицы. Ты прилетал, когда моя мать поломала бедро на
девятом десятке и светила науки сказали, что жить ей
осталось дней сто. А ты ей сказал, что мы не ногами
ходим, а ходим мозгами. Надо закрыть глаза, увидеть
любимую улицу или тропинку и долго-долго ходить, там
гуляя, своими ногами. А если устанешь, надо увидеть
или поставить там же скамейку, на ней отдохнуть
и снова ходить, и нога срастется, нога не забудет, как все
это делается. Она и срослась, и жила моя мать еще лет
восемнадцать.
Солнечный Ветер, здесь в электричке волчья стая
меня проиграет в карты, а до моей остановки — два
перегона.
Солнечный Ветер мне из Бомбея навеял: возьми
удобные ножницы, остались которые дома, и очень мед-
ленно, аккуратно, без дрожи и страха отрежь тот кусок
пространства, чтобы все они сделались плоскими и заги-
бались назад головами, покуда совсем не свернутся
в бумажную трубку, словно обои.
У меня на Арбате такие большие остались ножницы,
с ушами зелеными. Да вот они — на подоконнике, вижу,
вижу, беру!
Режу снизу — так медленно, так хладнокровно, без
дрожи и страха. Вырезаю слева кусок пространства,
и сверху, и справа. Эти туловища углом загибаются, все
на одну сторону. И сами в трубку сворачиваются.
Тут хотя и нет никакой остановки по расписанию, но
из тамбура входит мужской человек, садится ко мне
лицом и открывает деревянный сундук с инструмента-
ми, а там чего только нет!.. И камни точильные, и огром-
ные гаечные ключи, и топорик, и молоток, и железный
ломик неимоверной прекрасности.
— Давайте я наточу вам ножницы! — говорит муж-
ской человек. — А у вас огонька прикурить не найдется?
— Меня сейчас проиграют в карты! — глазами ему
говорю, зажигалку давая.
Как только он закурил, электричка остановилась,
подпрыгнув с громыханьем и скрежетом. Волчья стая,
трубкой скрутясь, со всеми своими ножиками слиплась
и покатилась на пустую платформу, в черноту с фона-
рем. Чернота была там неизвестного происхождения,
поскольку во всех остальных окрестностях глубокая
ночь еще не наступила.
Минут через двадцать мужской человек защелкнул
сундук с инструментами и взял мою ношу с белыми
яйцами в детском горшке.
Выхожу я на станции, любовь моя ждет под кашта-
ном, качает корзинку с ребенком. Мужской человек на
прощанье дарит мне карманный фонарик, свет которого
так слепит, что подонки с мерзавцами падают в обмо-
рок.
А мать еще скажет сквозь дрему: — О Господи, где ж
тебя носит?!. Мне снилось, что катится колесо, ножами
утыканное…
Вы никогда не видели, как в глубокой ночной темно-
те по лицам спящих людей текут сильными струйками
синие искры? На щеках завиваются эти струйки, подоб-
но древесным кольцам. Там, где у нас две главные склад-
ки улыбок, две струйки текут под таким напором, что
кажется, если бы не они, не эти потоки, — лицо наше
было бы гладким, как маска из, например, фарфора.
А с кончика носа, любого и каждого, всякого, эти
синие искры сыплются вниз фонтанчиком. Остальное —
не менее поразительно, сами увидите, читая данное
Книготворение и Рисункописание.