Шок и обморожение

Я, ты, он, она, они, вы — в шоке, вы нас шокируете,
мы вас шокируем, они всех шокируют, прекратите
шокировать, электрошок, шикарная шокировка, шоко-
терапия…Словесный порошок в кастрюльке-ядоварке.
Действует.
Шок ( французское слово, буквально «удар») — смер-
тельно опасная реакция организма на действие экстре-
мальных раздражителей, выражается тяжелыми рас-
стройствами кровообращения, дыхания, обмена
веществ в результате резкого нарушения нервной регу-
ляции жизненных процессов. Вот оно что!..
В некотором царстве, где я родилась и живу, без поэ-
тики пьянства нет божественных откровений. К челове-
ку непьющему здесь относятся насмешливо и ледовито,
скверное падает на него подозрение, что не зря он стра-
шится по пьянке распахнуть свою темную душу да
вывернуть всю ее наизнанку, обнажив греховные свои
потроха. И уж вовсе немыслимо пускаться на славное
дело, совершать поступки, достойные благодарной
молвы, а тем более — слыть художником, если в пьян-
стве тебя никто никогда не видел и не может в твою
пользу свидетельствовать: «Мы вместе пили». Такова
традиция, она священна и неподсудна, соборна и несо-
крушима, и не видать благодати, а быть в ледяном оди-
ночестве тому, кто к ней непричастен.
Это мигом я поняла, на девятнадцатом году своей
жизни прикатив в столицу мира и проведя свою первую
ночь в общежитии высшего учебного заведения.
Там пили вусмерть все молодые (и не очень!) гении
творчески расцветших народностей, включая этниче-
ские группы соцлагеря, Крайнего Севера, Сибири,
Алтая, Тибета, Гималаев и сопок Манчжурии.
Заблеванные спали вповалку, даже на подоконниках,
иногда и на стенах, босиком бродили по лунному снегу
в поисках свежих находок, озарений и сочных деталей,
проваливались в оледенелые дырки дощатой уборной,
вопили о помощи, лобзали спасателей, истекали слеза-
ми, рыдая, молились Пречистой Деве, Святым — Варва-
ре, Трифону и Себастьяну, Аллаху и Будде, парили над
крышами и ползали на карачках, дрались и кусались,
кукарекали и мычали, бодая пыльную пальму в прогнив-
шей, засиканной кадке и с нею барахтаясь в пьяном зло-
вонье, смешанном с ароматами вьюжного снега, сосен
и ветра, пасущего звезды и облака.
«…сотовый мед каплет из уст твоих… и благоухание
одежды твоей подобно благоуханию Ливана!.. Нард
и шафран, аир и корица… Как лента алая губы твои…»
Песнь Песней — вот это что.
— Пей! — она говорит, намотав мои косы на руку
и тыча в лицо мне засаленный граненый стакан тошно-
творного пойла. — Ну! Пей же! Все истинные поэты —
пиляди и пьянь, свора ебитской силы, обретающая бес-
смертье в искушении сатаной, трезвенниками и целка-
ми. Рембо и Бодлер! Блок и Есенин! — Она ржет содрога-
тельно, ее лошадиные зубья упираются в склизкую, фио-
летовую сосиску нижней губы, и глаза выползают из век,
словно два пузыря из резиновой жвачки. А все обитате-
ли этой творчески адской ночлежки трясутся от хохота,
покуда она отрывает мои косы от черепа, неукротимо
и пыточно притягивая лицо мое древнее к склянке 
с вонючим пойлом.
…«Жительница садов! Товарищи внимают голосу
твоему, дай и мне послушать его».
Я беру этот мерзкий стакан, выхожу на средину гого-
чущей площади жил, жилплощади, и выпиваю залпом,
до капли, до чудовищной пустоты на дне, с предсмерт-
ным достоинством Сократа, приговоренного пьяным,
заблеванным демосом. Цикута. Цикута вироза, вех
ядовитый, особенно корни, корневище и молодые побе-
ги, судорога, пресеченье дыхания, смерть.
«Есть у нас сестра, которая еще мала, и сосцов нет
у нее; что нам будет делать с сестрою нашею, когда…»
Когда я ставлю пустую склянку на стол, облепленный
чавкающей клеенкой, во чреве моем разворачивается
огромный чугунный молот и, сокрушая солнечное спле-
тение, он изнутри раскалывает мой череп надвое, по
шву, как скорлупку ореха, — ор эха! Слепну и глохну, но
в искрах последнего света виднеется дверь и черный
ветер, который ее распахивает, всасывая меня в свер-
кающий, ледяной пустотою гремящий космос. Так выте-
кает плоть человеческая в щель аэробуса, когда ката-
строфа. И «…запах от ноздрей твоих, как от яблоков…»
Песнь Песней — вот это что.
— Дамы и господа! Большую часть пути мы летим
над водным пространством, спасательные жилеты нахо-
дятся у вас под креслом, достали, надели, пристегнули,
надули, нажали на клапан, загорается лампочка, не
забудьте подуть в свисток, вас должно быть не только
видно, но также и слышно, экипаж корабля желает всем
провести приятно время в полете.
Шок и обморожение… Папавер сомниферум — мак
снотворный, сок растения, головокружение, сонливость,
сон, переходящий в смерть.
Сугроб, который так плавно сомкнул надо мною
волны, был необъятно высок и просторен, у забора он
рос, в нем лето стояло, струился полуденный зной, скри-
пел обжигающий белый песок, и прохладный ветер дул
с океана. Меня никогда еще не отпускали так далеко —
одну, ко дну.
Скорость аиста — 41 километр в час, и делая по два
взмаха в секунду, пролетает он 10000 земных киломе-
тров… Колибри делает 200 взмахов в секунду, а пульс
воробья 600—850 ударов в минуту, и температура его
летящего тельца 39,8—45,3 градуса… Ласточка —
национальная птица Эстонии… Самое огромное когда-
либо существовавшее плотоядное наземное животное
имело в длину 14 метров и называлось тираннозавр…
Шок и обморожение. «Потому что участь сынов чело-
веческих и участь животных — участь одна; как те уми-
рают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет
у человека преимуществ перед скотом; потому что все —
суета!»
Это надо бы рассверкать, расплескать по чуть-чуть,
в ритме тончайших вкраплений, чтоб оно обреталось
внезапно, нечаянно, как всякая свежесть, как чистая
прапрапамять, пра-пра-пам, пра-пра-пам!..
Но череп расколот, и оттуда сыплется все, что с года-
Шок и обморожение. Библиотека сугробов. Листает-
Отец, выходя из волны Борисфена, вздрагивает и на
ми, с детства, из репродуктора, в библиотеке имени Пав-
лика М. и Григория Сковороды, в амбулатории с калей-
доскопом и фреской на вечную тему каверны и шанкра,
дифтерита и тифа, мойте руки, фрукты и овощи перед
едой, свинка, ветрянка, краснуха, капельная инфекция,
не пейте из одного стакана.
ся. Говорит голосами, как местность вселенской окрест-
ности, как звуковая дорожка, которая лично мне родней
и растительней, чем саунд-трек. В сугробе сугробно
дышу за гранью, за границей границ, в обложке воды,
рассыпчатой, звездчатой, как снегопад, по которому
с почтой идут почтальоны Бога и показывают кино.
себе от воды отжимает — сатиновое, просторное, чер-
ное — изделие фабрики Розы и Карла, и слепыми зрач-
ками глядит в небеса. Его кости печальны, улыбка бла-
женна:
— Ты здесь?.. — он спрашивает. — Подвинься. Чуть-
чуть.
Ему не бескрайний берег, ему нужна только эта
песчаная вмятина, сыпучий дочерний слепок, в котором
он обретает свою пра — пра — пам, «… ибо кто приве-
дет его посмотреть на то, что будет после него?» Песнь
Песней.
Зачем они шьют такое широкое на фабрике Розы
Мультум нон мульта — мало о многом, это воспоми-
Шок и обморожение. В сугробе — самые свежие
и Карла?.. Ведь когда врывается ветер в эти мокрые чер-
ные раструбы, там все начинает кататься, и видны воло-
сики дыбом, гусиная кожа и жиденькие железки.
нание древнего детства, оно всегда чуть-чуть приоткры-
то, как рот усыпающей рыбы, во чреве которой мы про-
плываем свой путь. Зачем они шьют такое широкое?..
новости, секретный завод новостей — Почтовый Ящик,
новостей патефон, новостей радиола, спидола. Властью
запахло, властью! Зверским таким аммиачным потом,
горящим болотом, корридой, ревом толпы «Убей!»,
бычьей мочой и кровью, селезенкой лошади, дрожащей
от страха, лошади с мешком на морде — чтоб кошмаров
не видела! — запахло кишками прыгучего тореадора,
чесноком и крутыми яйцами жрущей публики, зноем
запахло, пылью, полынью и грозовым электричеством.
Ящерки шаркают брюшками по раскаленным камням.
Звуковая дорожка сугроба. А соловьи заливаются, глазки
закатывают, горлышки запрокидывают. Вещество эро-
тики сладостно лихорадит. Песнь Песней — вот это что.
«…подкрепите меня вином, освежите меня яблоками,
ибо я изнемогаю от любви» — к власти. «Кто эта бли-
стающая, как заря, прекрасная, как луна, светлая, как
солнце, грозная, как полки со знаменами? Кто это восхо-
дит от пустыни, опираясь на своего возлюбленного?..»
Власть! Она, сладострастная, — кто ж еще?
«Кто эта, восходящая от пустыни как бы столбы дыма,
окуриваемая миррою и фимиамом, всякими порошками
мироварника?» Власточка — имя женское, одновремен-
но — птица.
— А как в Измайлове снег сошел, стали все они из
пруда всплывать, под коленками жилки подрезаны,
органы все снасилованы, поза утопленная, личики лет
на пять, ну на шесть, никак не взрослей, и платечки неж-
ненькие. Вот какая пошла песня.
— А под асфальтом в сугробах что творится?.. Жемчуг
в канистрах — раз, золото всякое — ведрами да кастрю-
лями, яхонты — бельевыми бачками, а вниз лицом —
без вести пропавшие.
— Тьфу ты, мерзость какая! У вас, гражданка, течет
из мешка.
Течет, течет, весна кругом, одуванчики, зелень и пра-
вда-матка, что все развалилось, прогнило и потекло.
С груди — камень, гора — с плеч, с языка — прищепка,
с губ — замок: проворовались, антихристы, державу
ограбили, в лагерях загробили, в тюрьмах перестреляли,
сокрушили, сгноили, оклеветали, оттяпали, отравили,
взорвали, измерзопакостили, привели в исполнение…
Кто? Где? Когда? Фамилию! Имя! Город, область, год,
месяц, число! Ворон каркнул: «Никогда!..» Перекур,
перекурв, не до кур — у кур нет рук, но курвы — красо-
ты нерукотворной, за них дерутся насмерть алмазными
диадемами.
Кто? С кем? Где? Когда? Любопытному в театре при-
щемили кое-что, комиссия постановила судить его за
порчу двери и спектакля. Тик-так, тиктактика такая,
чтоб тикал тик в глазу, внизу сугроба.
Она была старше на восемь лет, выросла в дюнах, рус-
ский был для нее языком оккупации, но страшно хотела
замуж за трехэтажного партизана. Сугроб отвезла
в больницу и там со мной ночевала, своей виной гвоз-
дясь, пыточной подлостью. Мох она заговаривала
и поила заговоренным отваром, пеленала отмороже-
ние — медом и салом гусиным, апельсином кормила,
отдавалась трубе с керосином — за тот апельсин, унижа-
лась по-всякому. Унижение — страшной силы власть,
моя Власточка.
Мы жили в лесу, и однажды, гуляя по этому лесу,
я вытащила ее из петли. В благодарность она заставила
меня закурить — чтобы стало мне легче. Курение — оно,
конечно, самоубийство. Но не такое ведь, как петля, из
которой тысячу раз вынимает табачный дым.
Она была из материй с чудовищными амбициями,
занималась изъятием ценностей, которые принадлежа-
ли не ей — исключительно потому, что она не могла бы
ими воспользоваться ни при каких условиях. В ней
постоянно кипела кастрюлька-ядоварка.
«Но пропади я совсем, если ее не люблю», — искрен-
не Ваш Катулл.
1990