Композитор счастливых случайностей

Шарик размером с яблоко был целлулоидный, и его
целовал радист на работе в Арктике. Был он автором
секретных научных физ-мат сочинений, был он также
философом, художником, пианистом и композитором
счастливых случайностей, а в его целлулоидном шарике
была малюсенькая дырочка, совсем незаметная, не
толще укола тонкой иглой.
В эту дырочку глядя, чудесным образом попадаешь
мгновенно из Арктики на материк, в глубокое, солнеч-
ное пространство летнего дня, где пахнут густые травы,
цветы, деревья и сияет жена радиста с тремя детьми
дошкольного и младшего школьного возраста, а в возду-
хе — птички, стрекозы, бабочки, пчелы, пьяные от
кислорода и солнца, и ты со всеми здороваешься, и все
тебя знают, и все тебя спрашивают: «Ну как там наш
человек?!. В чем он ходит и как выглядит?»
А ты ведь тоже к ним не с пустыми руками, у тебя на
ладони — другой целлулоидный шар с малюсенькой
дырочкой, глядя в которую они попадают в глубокое
пространство радиста, где он в данный миг пьет кофе из
кружки, откуда идет, как из бани, вкусный пар. Кофе он
пьет в Арктике, одет в телогрейку, за окном — северное
сияние и чайка вопящая, лают собаки, и все это слышно.
В ту осень из-за погодных условий защемило льдами
эскадру ледокольных судов в проливе Вилькицкого.
И все силы, включая золотые мозги, были брошены на
облет и обзор катастрофической ситуации, чтобы льда-
ми не раздавиться и правильно зимовать. Все самолеты
ледовой разведки занимались только этим облетом
и обзором, как я поняла из разговоров летчиков и моря-
ков. А я могла вернуться из Арктики на материк только
самолетом ледовой разведки, поскольку в девятнадцать
лет у нормальных людей не бывает таких гденег, чтоб
купить билет на пассажирский самолет из Арктики
в Москву, где могли тогда запросто выселить меня из
общежития, отнять стипендию и «отчислить» из-за неяв-
ки на лекции в институт.
Радист все такое прекрасно понимал, даже то, что
меня выселят и отчислят не за это, так за другое, не сей-
час, так потом. Но был он композитором, не забывайте,
счастливых случайностей в самых катастрофических
ситуациях. Услыхав на службе в просторах Арктики, что
в четыре часа утра приземлится самолет с министром
Севморпути на борту и через сорок минут улетит
в Москву, он прислал за мной допотопный, грохоталь-
ный грузовичок (никакого другого транспорта у радиста
в ту ночь не было), чтобы рядом с тем самолетом и тем
министром я оказалась по счастливой случайности,
держа случайно в руках красивую очень бумагу, согласно
которой меня должны были взять на борт непременно,
поскольку бумага была министром этим подписана
в солнечный майский день. И меня взяли на борт!..
А в кармане моем был целлулоидный шар, в котором
радист в телогрейке пил кофе из кружки, откуда шел, как
из бани, вкусный пар, а за окнами чайки вопили и лаяли
собаки.
Долгие годы из глуби этого шара давал мне радист
такие замечательные советы в катастрофических ситуа-
циях и дарил мне такие счастливые случайности, что
я до сих пор жива.
С тех времен я держала в руках и заглядывала во мно-
жество шариков и шаров с малюсенькими дырочками
в глубоко таинственное пространство, где прятались от
посторонних глаз брошенные, но не разлюбленные
жены и дети, события, целые страны и города, гении
и злодеи, замечательные картины, иконы, голоса, музы-
ка, поэзия, учителя, сестры и братья милосердия, клоу-
ны, акробаты, артисты…
В данный миг я сижу под елкой, где шары качаются от
человеческого дыхания, от дверей, открывающихся
и закрывающихся, от интонаций человеческой речи,
походки, от снежного воздуха из распахнутой створки
окна, от горячего пара из чайника. В каждом шаре на
елке есть малюсенькая тайная дырочка, глядя в которую
чудесным образом я попадаю мгновенно туда, где все —
живо, и все — сейчас, и все — глубоко личное, лично глу-
бокое. Иногда в эти дырочки я кап-кап горькими или
счастливыми слезами. У меня не бывает другой елки.
А горькие слезы — топливо космических расстояний,
где таятся туннели, сквозь которые в одно мгновенье
оказываешься в другой галактике и в другом времени,
там встречаясь хоть с Пушкиным, хоть с Гомером
и Данте, не говоря уж о близких родственниках. Порой
этих встреч избегаю, прячусь от них, боюсь, трепещу.
А порой мчусь туда, как на любовное свидание, даже
каплей французских духов пользуюсь.
Ночью елочный заяц, ушами двигая, разбил тот изу-
мительный шар, в котором я лет пятьдесят летала из
Арктики на материк самолетом ледовой разведки.
В самолете было менее десяти пассажиров, сидели все на
полу, на шкурах, других сидений там не было, кроме
боковых скамеек, на которых никто бы не усидел. Одно
кресло с министром летало из носа в хвост, поскольку
нигде и ничем это кресло не закрепили, только избыточ-
ный вес пассажира сдерживал скорость этого кресла.
У министра были глаза, синие, как васильки во ржи.
А васильки во ржи совсем другого цвета, чем в стакане
с водой, где потолок не есть небеса над полем. Он,
министр, давным-давно мечтал книги писать об Аркти-
ке, художественную литературу. Там, в Арктике, был
Мыс Прончищевой, о которой он задумал роман, но ему
был до зарезу необходим соавтор, чтоб заразился темой
и сочинил нечто захватывающее дух и пригодное не
только для книги, но и для кино. Он очень просил меня
заразиться этой темой в благодарность за посадку на
борт. И я обещала подумать, чтоб не расстраивать чело-
века, который и без того болтался в бездне отчаянья,
поскольку его арктические суда застряли во льдах на
вынужденную зимовку, а главный за всё ответчик — он,
не предвидевший такого подвоха природы, не просчи-
тавший заранее композицию катастрофической ситуа-
ции, проглядевший не очень тревожные и поэтому очень
опасные сигналы и сводки.
В этом шаре я лечу с Диксона в Москву без посадки,
среди пассажиров есть летчики, они бреются, сидя на
шкурах, французским лосьоном пахнут, летят к женам
на материк. Летчики Арктики — отдельная песня отту-
да, где чаще всего не видна граница между землей
и небом, а самолеты и люди бьются как елочные шары,
если этой границы не видно.
Тут самое место и время сказать, что это — мой пер-
вый в жизни полет на самолете. А спустя три года, когда
я впервые куплю билет на пассажирский самолет
и, взойдя по трапу, увижу, что там стоят кресла густыми
рядами, я решу, что попала в автобус, потому что в един-
ственном самолете, которым я летала, не было никаких
кресел. И я спрошу стюардессу: «Этот автобус повезет
нас к самолету?» Ее выраженье лица не описать!..
Веником на совок собираю осколки любимого шара,
который зайцем разбит. У зайца глаза виноватые.
Достаю из коробки с елочными сокровищами другой
шар. Ёлка, дай ему время и место!.. Ёлка дает, и в шаре
сияет малюсенькая дырочка, такая лучистая звездочка.
У вас тоже такая. Глядя в нее, вижу все то, что разбилось.
Там самолет приземляется на травяное поле. В городе —
горы арбузов, дынь, винограда, персиков, перцев
и баклажанов. Вижу их как впервые, какая-то заграни-
ца, заморский край, материк!.. Земля под ногами ходит,
как палуба. Еще полгода я буду ходить враскачку —
и всю остальную жизнь. Каюты и палубы, вельботы,
волны в иллюминаторах и за кормой, скрежеты льдов за
бортами, вира-майна портовых грузчиков, белый поляр-
ный день, сумасшедшая белизна полярного солнца,
корабельные ритмы, кораблесть, — вот что качается
в бездонном пространстве этого шара, где и разбитый
шарик цел-невредим, все — живо, и все — сейчас.
И стюардесса мне отвечает с глубоким сочувствием:
«Все хорошо, не волнуйтесь, это — не автобус, а само-
лет».
Меня удивляет только одна мелочь. Я держала в руках
тысячи этих шариков из пластмассы, фарфора, целлу-
лоида, самоцветов, стекла, где в малюсенькую дырочку
можно было рассматривать вложенные туда фотогра-
фии, рисунки, записочки, память о прошлом и будущем,
вещие сны и другие поэтства с художествами, которые
никогда не путают высшее начало и высшее начальство.
Но где бы эти шарики ни крутились, ни катались — на
книжной полке, в кармане, в каюте, и где бы ни висели
они — на шее, в машине, на елке, всегда почему-то их
дырочки — на правом боку.
Мой ежик резиновый шел и насвистывал дырочкой
в правом боку. Ну почему же в правом боку?!. А вот
потому! В эту дырочку глядя чудесным образом попада-
ешь в замечательную погоду, в глубокое солнечное про-
странство, где со всеми здороваешься, и все тебя спра-
шивают: «Ну как там наш человек?!. В чем он ходит
и как выглядит?»